Христианский обрпяд
Март 2017 г.
В семье моей бабушки было семь человек детей.
Умер мой двоюродный дядя.
Накануне в обед позвонила моя тетя и, рыдая, попросила маму приехать на похороны. Большая семья в последнее время собирается только проводить в последний путь.
Мама не смогла поехать. Вчера вечером я села на поезд и с утра была уже в Тамбове.
Чтобы успеть на отпевание, поймала на вокзале такси.
В Москве было сыро и промозгло, в Тамбове же весна уверенно наступает. На полях лежат огромные сугробы, а продуваемая асфальтовая дорога уже совсем сухая. Таксист оказался разговорчивым открытым парнем из Моршанска. Говорил обо всем и ехал быстро.
Когда подъехали, ворота дома были открыты настежь.
Во дворе огрызаясь жался в конуру сторожевой кобель на цепи.
Я прошла через первую комнату, где стоит русская печь, которая уже давно не топится - газ.
Двойные двери в проходную комнату были раскрыты. Комната вдобавок к утреннему холодному свету была освещена желтым электрическим.
В 8.55 покойник уже лежал в проходной комнате под образами, обмытый, одетый, в гробу и саване.
Я боялась подойти ближе, чтобы увидеть лицо мертвеца. Каждый шаг давался тяжело, с напряжением.
Лицо дяди было желтым и в то же время белесоватым, но не восковым. Глаза закрыты, нижняя челюсть подвязана бинтиком, до плечей он был укрыт белым саваном, похожим на легкую занавеску, только рисунок выдавал назначение: по центру большое распятие.
Под гробом стояли два таза со снегом для холода. Он умер еще вчера в обед, мне казалось, что его должны были забальзамировать.
Близко подходить не решалась. Дядя - пока жив. Труп - в морге. А здесь - покойник, и проснувшийся детский страх. В углу образа, лампадка под ними, стол переставили из центра комнаты, на нем стояли икона перед которой "монашка" будет читать псалтырь, кутья с крестом, выложенным изюмом.
В той самой комнате на своем диване сидела моя двоюродная бабка, мать умершего - Клавдия Петровна. Сейчас она была бледная, с чуть покрасневшими веками. Я ее всегда знала такую же, морщин или одряблости не прибавилось, только раньше лицо было с румянцем, руки натруженные, загоревшие морщинки в уголках глаз и на лбу. Еще не переодетая, в повседневном. Меня она уже привычно не узнавала. Маму мою помнит, а меня только ребенком.
В комнате с печкой на стуле около входа сидел Дима - друг моей тети. Нос его был раскраснейвшийся, немного шмыгал. Из-под шапки выбились взъерошенные на лбу кудри. Вовка и для него успел стать близким человеком.
- Чайку или кофе? В холодильнике есть еда, бери, что хочешь. Тут печенья лежат, конфеты,- он открыл небольшую полочку над обеденным столом.
Я заварила себе чай, сделала бутерброд с колбасой.
Завтрак в соседней комнате с мертвецом! Аппетита совсем не было, но, чтобы не свалится в суете в обморок должно было хватить и половины бутерброда с колбасой.
Через минуту вошла моя тетка Татьяна, дядя Леша с женой. Они втроем родные (Вова, Таня и Леша), моя мама им двоюродная, но ни моя бабушка, ни Клавдия Петровна не делали различия. А жена дяди Леши Людмила Николавна с Вовокой меня крестили. Они, кстати, врачи, правда Вовка не доучился, а тетя Люда работает терапевтом в районной больнице.
Тетя Таня кинулась мне на плечи и зарыдала.
Я переоделась в траурное черное платье, в котором уже была на вторых похоронах. Потом я помогала переодевать Клавдию Петровну. Она совсем плохо ходит, не может долго стоять на ногах. От нее пахло старым телом и домом (тем уникальным запахом, который имеет каждый дом). Когда-то от нее пахло парным молоком и совсем чуть-чуть домом.
Я уже не впервые на похоронах, а вот других христианских обрядов не видела. Получается, что для меня христианство - религия смерти. Хотя сколько здесь от христианства?
Тетя, немного успокоившись, надела на лоб покойника бумажный венец, вложила носовой платок в руку.
Все, кто пришел проститься, собрались в комнате, подошли еще родственники.
Пожилая "монашка" пискливым тошнотворным голосом начала зачитывать отходную. Всем раздали церковные восковые свечи, воткнутые в газету, чтобы не капал воск на пальцы.
Мы стояли рядом с тетей Людой, она плакала и говорила, что нельзя идти на поводу ни у кого. Нужно было хоть вязать, но везти в больницу. Я только сейчас заметила какая же она маленькая ростом.
А "монашка" все читала и читала тошным голосом, распевая строки с именем Господа, и перекидываясь с другой женщиной, помогавшей ей в духе: петь надо вот так, еще иногда другой стих читаем.
Над гробом плакала тетя. Мне раньше казалось, что таких красных опухших глаз, как на картинах ХIХ века, не бывает. Оказывается бывает. Веки стали чуть ли ни цвета фуксии, лицо опухшим, искаженным.
Когда закончилась положенная читка, "монашка" от себя добавила "прощальную песню" на мотив, похожий "Когда б имел я золотые горы". Песня была от лица покойника, что мол ухожу в последний путь, проводите меня. Это был хит, вызвавший новый взрыв плача, у всех навернулись слезы.
У гроба рыдала Клавдия Петровна.
Потом некоторое время ждали машину из "Ритуала", чтобы везти тело. Оттуда же были и ребята, заранее выкопавшие могилу, они же должны были нести гроб.
Тетка с подругами говорили, что после выноса гроба обязательно перевернуть табуретки, на которых стоял гроб, чтобы мертвец забыл сюда городу и не забрал никого больше.
Пока провожавшие разбрелись, "монашка" со своей подругой фальшивыми голосами обсуждали ковры на стенах, мол больше ни у кого таких не видели.
С ритуальной машиной приехали четыре молодых парня, одетые по-рабочему. На ботинках жирно засохла грязь.
Светило уже теплеющее солнце. На дворе лежал утоптанный, раскатанный в лед снег. Местами покрытый тоненьким слоем воды.
В это время года всегда какое-то чувство неутности, неустроенности.
Пес погавкал и забрался в конуру. За стеклом бани, с внутренней стороны, кот драл подоконник когтями, греясь на солнце, и снисходительно смотря на нас.
Табуреты перевернули.
По обычаю еще раз простились с покойником за воротами дома. Молодые красивые парни принесли на плечах гроб, с болевшим маленьким человеком, поставили на дороге. Подошли соседи, простились.
Затем погрузили гроб, венки, поехали на отпевание в церковь.
Погребальный обряд Тамбовской Губернии ХХI века. Хотя историки придерутся и скажут, что не "губернии", а "области" - они любят названия эпохи.
Подруга тети Таня начала ловко мыть полы, с места, где стояло в гробу тело покойника. Меня попросили вынести тазы со снегом за ворота, на дорогу. Это все, чтобы не накликать следующую смерть в дом. Я шла, накинув пальто, ноги обутые в полуботинки на высокой платформе, разъезжались на льду, ветерок развевал подол платья, платок, покрывавший голову напоминал о том, что его концы обвязаны вокруг шеи.
Рита и Таня (еще одна Таня) домыли полы, я снова вынесла "мертвую" воду, замкнули дом, закрыли ворота и мы поехали в церковь.
В церковь мы не опоздали. Все только подъезжали и еще не внесли гроб. Увидела троюродного брата Сашку, мы с ним одногодки. Разговорились, но в церкви пришлось замолчать.
Церковь отстроили недавно, она еще новая, нарядная, окрашена в зеленый и красный.
Внесли гроб, поставили головой к алтарю. Пока ждали батюшку, я осмотрелась. Обычная провинциальная церковь. Правда все еще сияет, нет нагара и не въелся во всю утварь запах курений. Мне, как всегда, стало плохо от запаха ладана, подступила тошнота. Но в этот раз нельзя было выбежать на свежий воздух. Я снова не могла смотреть на покойника.
Пришел батюшка. В обычной торопливой манере начал читать. У него хороший голос. Когда начал распевать, звук подхватил купол, его акустика усиливала, размножала оттенки припева и становилось хорошо, чуть ни до благоговения.
Тетя Таня стояла напротив. Воздух над ее свечой плыл и чуть искажал лицо. Она плакала, веки совсем опухли, слез уже практически не лилось.
Все в нужное время перекрестились. Не крестились только мы с Сашкой. Мне стало как-то неуютно и я отошла в задние ряды.
Батюшка совсем молодой. Темненький с бородой и щетиной, переходящей на шею, не очень длинными волосами, забранными в хвост. Он неловко щурился и окуривал усопшего и паству кадилом. Я зачем-то заметила, что у него нет кольца на безымянном пальце.
На главной дороге кладбища стояла распутица. За эту весну уже не первый упокоенный. Поставили гроб, нужно было прощаться в последний раз. В положенную очередь я обошла вокруг гроба.
Последней Тетя Таня с заботой поправляла саван, снимала путы с рук и ног, с подбородка, вынула из рук иконку. Могильщики забивали крышку гроба обухом топора, как заведено еще до появления православных крестов на погостах.
Надо сказать, что напряженность и траурность таяла с появлением новых людей еще в церкви. Я разговорилась с женой еще одного двоюродного дяди.
Гроб опустили в могилу на толстых оранжевых стропах. Раньше это делали нерезанными льняными полотенцами. Каждый кинул по горсти земли. Это только сверху чернозем, а ниже суглинок. Земля рядом с ямой лежала контрастная: черная и бурая. Четыре молодых могильщика быстро управились.
Последние слова, и мы поехали в столовую на поминки.
Погребальные обряды, наверное, самые стойкие.
Сначала все помыли руки. Не обсуждалось - после кладбища все моют руки, умывают лицо.
Поминальная трапеза началась с кутьи. На столах стояло вино, водка. Первые стопки водки закусывали яичной лапшой.
То ли только я, то ли все захмелели быстро, несмотря на обилие мясных блюд, приготовленных по-домашнему. За каждым столом пошел свой разговор, о своей жизни, а вовсе не чужой о смерти. Потом к нам подсел мой двоюродный дядя, редкий балагур и не унывающий человек.
Но, слава Богу, сильно засиживаться не стали, раздали всем по полотенцу и собрали оставшуюся после поминок еду.
Вечером, когда мы уже сидели в доме умершего дяди Вовы с его мамой, моей двоюродной бабкой, приехал еще один мой двоюродный дядя из Москвы. Он не успел.
Он поедет прощаться с Владимиром завтра на кладбище, куда по традиции нужно идти на следующее утро отнести конфеты, блины, кутью.
В семье моей бабушки было семь человек детей.
Умер мой двоюродный дядя.
Накануне в обед позвонила моя тетя и, рыдая, попросила маму приехать на похороны. Большая семья в последнее время собирается только проводить в последний путь.
Мама не смогла поехать. Вчера вечером я села на поезд и с утра была уже в Тамбове.
Чтобы успеть на отпевание, поймала на вокзале такси.
В Москве было сыро и промозгло, в Тамбове же весна уверенно наступает. На полях лежат огромные сугробы, а продуваемая асфальтовая дорога уже совсем сухая. Таксист оказался разговорчивым открытым парнем из Моршанска. Говорил обо всем и ехал быстро.
Когда подъехали, ворота дома были открыты настежь.
Во дворе огрызаясь жался в конуру сторожевой кобель на цепи.
Я прошла через первую комнату, где стоит русская печь, которая уже давно не топится - газ.
Двойные двери в проходную комнату были раскрыты. Комната вдобавок к утреннему холодному свету была освещена желтым электрическим.
В 8.55 покойник уже лежал в проходной комнате под образами, обмытый, одетый, в гробу и саване.
Я боялась подойти ближе, чтобы увидеть лицо мертвеца. Каждый шаг давался тяжело, с напряжением.
Лицо дяди было желтым и в то же время белесоватым, но не восковым. Глаза закрыты, нижняя челюсть подвязана бинтиком, до плечей он был укрыт белым саваном, похожим на легкую занавеску, только рисунок выдавал назначение: по центру большое распятие.
Под гробом стояли два таза со снегом для холода. Он умер еще вчера в обед, мне казалось, что его должны были забальзамировать.
Близко подходить не решалась. Дядя - пока жив. Труп - в морге. А здесь - покойник, и проснувшийся детский страх. В углу образа, лампадка под ними, стол переставили из центра комнаты, на нем стояли икона перед которой "монашка" будет читать псалтырь, кутья с крестом, выложенным изюмом.
В той самой комнате на своем диване сидела моя двоюродная бабка, мать умершего - Клавдия Петровна. Сейчас она была бледная, с чуть покрасневшими веками. Я ее всегда знала такую же, морщин или одряблости не прибавилось, только раньше лицо было с румянцем, руки натруженные, загоревшие морщинки в уголках глаз и на лбу. Еще не переодетая, в повседневном. Меня она уже привычно не узнавала. Маму мою помнит, а меня только ребенком.
В комнате с печкой на стуле около входа сидел Дима - друг моей тети. Нос его был раскраснейвшийся, немного шмыгал. Из-под шапки выбились взъерошенные на лбу кудри. Вовка и для него успел стать близким человеком.
- Чайку или кофе? В холодильнике есть еда, бери, что хочешь. Тут печенья лежат, конфеты,- он открыл небольшую полочку над обеденным столом.
Я заварила себе чай, сделала бутерброд с колбасой.
Завтрак в соседней комнате с мертвецом! Аппетита совсем не было, но, чтобы не свалится в суете в обморок должно было хватить и половины бутерброда с колбасой.
Через минуту вошла моя тетка Татьяна, дядя Леша с женой. Они втроем родные (Вова, Таня и Леша), моя мама им двоюродная, но ни моя бабушка, ни Клавдия Петровна не делали различия. А жена дяди Леши Людмила Николавна с Вовокой меня крестили. Они, кстати, врачи, правда Вовка не доучился, а тетя Люда работает терапевтом в районной больнице.
Тетя Таня кинулась мне на плечи и зарыдала.
Я переоделась в траурное черное платье, в котором уже была на вторых похоронах. Потом я помогала переодевать Клавдию Петровну. Она совсем плохо ходит, не может долго стоять на ногах. От нее пахло старым телом и домом (тем уникальным запахом, который имеет каждый дом). Когда-то от нее пахло парным молоком и совсем чуть-чуть домом.
Я уже не впервые на похоронах, а вот других христианских обрядов не видела. Получается, что для меня христианство - религия смерти. Хотя сколько здесь от христианства?
Тетя, немного успокоившись, надела на лоб покойника бумажный венец, вложила носовой платок в руку.
Все, кто пришел проститься, собрались в комнате, подошли еще родственники.
Пожилая "монашка" пискливым тошнотворным голосом начала зачитывать отходную. Всем раздали церковные восковые свечи, воткнутые в газету, чтобы не капал воск на пальцы.
Мы стояли рядом с тетей Людой, она плакала и говорила, что нельзя идти на поводу ни у кого. Нужно было хоть вязать, но везти в больницу. Я только сейчас заметила какая же она маленькая ростом.
А "монашка" все читала и читала тошным голосом, распевая строки с именем Господа, и перекидываясь с другой женщиной, помогавшей ей в духе: петь надо вот так, еще иногда другой стих читаем.
Над гробом плакала тетя. Мне раньше казалось, что таких красных опухших глаз, как на картинах ХIХ века, не бывает. Оказывается бывает. Веки стали чуть ли ни цвета фуксии, лицо опухшим, искаженным.
Когда закончилась положенная читка, "монашка" от себя добавила "прощальную песню" на мотив, похожий "Когда б имел я золотые горы". Песня была от лица покойника, что мол ухожу в последний путь, проводите меня. Это был хит, вызвавший новый взрыв плача, у всех навернулись слезы.
У гроба рыдала Клавдия Петровна.
Потом некоторое время ждали машину из "Ритуала", чтобы везти тело. Оттуда же были и ребята, заранее выкопавшие могилу, они же должны были нести гроб.
Тетка с подругами говорили, что после выноса гроба обязательно перевернуть табуретки, на которых стоял гроб, чтобы мертвец забыл сюда городу и не забрал никого больше.
Пока провожавшие разбрелись, "монашка" со своей подругой фальшивыми голосами обсуждали ковры на стенах, мол больше ни у кого таких не видели.
 |
| Лук, который растил дядя |
С ритуальной машиной приехали четыре молодых парня, одетые по-рабочему. На ботинках жирно засохла грязь.
Светило уже теплеющее солнце. На дворе лежал утоптанный, раскатанный в лед снег. Местами покрытый тоненьким слоем воды.
В это время года всегда какое-то чувство неутности, неустроенности.
Пес погавкал и забрался в конуру. За стеклом бани, с внутренней стороны, кот драл подоконник когтями, греясь на солнце, и снисходительно смотря на нас.
Табуреты перевернули.
По обычаю еще раз простились с покойником за воротами дома. Молодые красивые парни принесли на плечах гроб, с болевшим маленьким человеком, поставили на дороге. Подошли соседи, простились.
Затем погрузили гроб, венки, поехали на отпевание в церковь.
Погребальный обряд Тамбовской Губернии ХХI века. Хотя историки придерутся и скажут, что не "губернии", а "области" - они любят названия эпохи.
Подруга тети Таня начала ловко мыть полы, с места, где стояло в гробу тело покойника. Меня попросили вынести тазы со снегом за ворота, на дорогу. Это все, чтобы не накликать следующую смерть в дом. Я шла, накинув пальто, ноги обутые в полуботинки на высокой платформе, разъезжались на льду, ветерок развевал подол платья, платок, покрывавший голову напоминал о том, что его концы обвязаны вокруг шеи.
Рита и Таня (еще одна Таня) домыли полы, я снова вынесла "мертвую" воду, замкнули дом, закрыли ворота и мы поехали в церковь.
В церковь мы не опоздали. Все только подъезжали и еще не внесли гроб. Увидела троюродного брата Сашку, мы с ним одногодки. Разговорились, но в церкви пришлось замолчать.
Церковь отстроили недавно, она еще новая, нарядная, окрашена в зеленый и красный.
Внесли гроб, поставили головой к алтарю. Пока ждали батюшку, я осмотрелась. Обычная провинциальная церковь. Правда все еще сияет, нет нагара и не въелся во всю утварь запах курений. Мне, как всегда, стало плохо от запаха ладана, подступила тошнота. Но в этот раз нельзя было выбежать на свежий воздух. Я снова не могла смотреть на покойника.
Пришел батюшка. В обычной торопливой манере начал читать. У него хороший голос. Когда начал распевать, звук подхватил купол, его акустика усиливала, размножала оттенки припева и становилось хорошо, чуть ни до благоговения.
Тетя Таня стояла напротив. Воздух над ее свечой плыл и чуть искажал лицо. Она плакала, веки совсем опухли, слез уже практически не лилось.
Все в нужное время перекрестились. Не крестились только мы с Сашкой. Мне стало как-то неуютно и я отошла в задние ряды.
Батюшка совсем молодой. Темненький с бородой и щетиной, переходящей на шею, не очень длинными волосами, забранными в хвост. Он неловко щурился и окуривал усопшего и паству кадилом. Я зачем-то заметила, что у него нет кольца на безымянном пальце.
На главной дороге кладбища стояла распутица. За эту весну уже не первый упокоенный. Поставили гроб, нужно было прощаться в последний раз. В положенную очередь я обошла вокруг гроба.
Последней Тетя Таня с заботой поправляла саван, снимала путы с рук и ног, с подбородка, вынула из рук иконку. Могильщики забивали крышку гроба обухом топора, как заведено еще до появления православных крестов на погостах.
Надо сказать, что напряженность и траурность таяла с появлением новых людей еще в церкви. Я разговорилась с женой еще одного двоюродного дяди.
Гроб опустили в могилу на толстых оранжевых стропах. Раньше это делали нерезанными льняными полотенцами. Каждый кинул по горсти земли. Это только сверху чернозем, а ниже суглинок. Земля рядом с ямой лежала контрастная: черная и бурая. Четыре молодых могильщика быстро управились.
Последние слова, и мы поехали в столовую на поминки.
Погребальные обряды, наверное, самые стойкие.
Сначала все помыли руки. Не обсуждалось - после кладбища все моют руки, умывают лицо.
Поминальная трапеза началась с кутьи. На столах стояло вино, водка. Первые стопки водки закусывали яичной лапшой.
То ли только я, то ли все захмелели быстро, несмотря на обилие мясных блюд, приготовленных по-домашнему. За каждым столом пошел свой разговор, о своей жизни, а вовсе не чужой о смерти. Потом к нам подсел мой двоюродный дядя, редкий балагур и не унывающий человек.
Но, слава Богу, сильно засиживаться не стали, раздали всем по полотенцу и собрали оставшуюся после поминок еду.
Вечером, когда мы уже сидели в доме умершего дяди Вовы с его мамой, моей двоюродной бабкой, приехал еще один мой двоюродный дядя из Москвы. Он не успел.
Он поедет прощаться с Владимиром завтра на кладбище, куда по традиции нужно идти на следующее утро отнести конфеты, блины, кутью.
Комментарии
Отправить комментарий